Джейн Эйр - Страница 82

– Позаботьтесь о нем, – сказал мистер Рочестер врачу. – Пусть он поживет у вас, пока совсем не выздоровеет. Я заеду на днях справиться о нем. Ричард, как ты себя чувствуешь?

– Свежий воздух придал мне сил, Фэрфакс.

– Откройте окошко с его стороны, Картер. Ведь ветра нет. Прощай, Дик.

– Фэрфакс…

– Так что же?

– Пусть о ней хорошо заботятся, пусть с ней обращаются как можно бережнее, пусть… – Он умолк и разразился слезами.

– Я делаю все, что в моих силах. Делал прежде и буду делать дальше, – ответил мистер Рочестер, захлопнул дверцу коляски, и лошади тронулись. – Хотя всем сердцем хотел бы, чтобы всему этому пришел конец, – добавил он, закрывая тяжелые створки ворот и закладывая засов.

Потом в задумчивости он медленно направился к калитке в стене плодового сада. Я, полагая, что уже не нужна ему, повернулась, чтобы вернуться в дом, но тут он окликнул меня: «Джейн!», открыл калитку и остановился в ожидании.

– Пойдите подышите немножко душистым воздухом, – сказал он. – Этот дом просто тюрьма, вы не замечали?

– На мой взгляд, он больше похож на дворец, сэр.

– Ваш взор затуманивает радужность неопытности, – ответил он. – Вы видите дом сквозь волшебные очки и не замечаете, что позолота – всего лишь болотная тина, а шелковые занавесы сотканы пауками, что мрамор – всего лишь скверный кирпич, а полированное дерево – не более чем нетесаные доски и растрескавшаяся кора. Зато здесь, – он обвел рукой зеленый приют, в который мы вошли, – все подлинное, чудесное и чистое.

Он пошел по дорожке, обсаженной лавровыми кустами, где с одной стороны колыхались ветви яблонь, груш и вишневых деревьев, с другой – тянулся цветник: привычные гвоздики, душистый горошек, первоцветы, анютины глазки соседствовали там с шиповником, жимолостью и различными душистыми травами. Они были полны всей той прелести, какую только могли придать им апрельские ливни, перемежавшиеся солнечной погодой, а теперь – еще и это чудесное весеннее утро, когда солнце показалось на востоке среди розовеющих облачков и его лучи озарили окропленные росой цветущие деревья и вьющиеся под ними дорожки.

– Джейн, можно подарить вам цветок?

Он отломил ветку розового куста с полураспустившимся бутоном, пока единственным.

– Благодарю вас, сэр.

– Вам нравится этот солнечный восход, Джейн? Это небо с легкими пушистыми облачками, которые исчезнут, когда прохлада утра сменится жарой, этот душистый, полный покоя воздух?

– Да. И очень.

– Вы провели необычную ночь.

– Да, сэр.

– И вы так бледны! Вы боялись, когда я оставил вас наедине с Мейсоном?

– Боялась, что кто-то выйдет из соседней комнаты.

– Но ведь я запер дверь, и ключ лежал у меня в кармане. Плохим был бы я пастухом, если бы оставил овечку – мою любимицу – рядом с волчьим логовом без всякой защиты. Вам ничего не угрожало.

– Грейс Пул будет жить здесь по-прежнему, сэр?

– О да! Но не тревожьтесь из-за нее, выкиньте ее из головы.

– Но мне кажется, ваша жизнь будет в опасности, пока она остается здесь.

– Не бойтесь, я сумею о себе позаботиться.

– Опасность, которую вы предотвратили вчера, теперь исчезла?

– Пока Мейсон не покинет Англию, поручиться за это я не могу. Жить для меня, Джейн, значит стоять в кратере вулкана на застывшей корке лавы, которая может в любую секунду растрескаться и брызнуть огнем.

– Но мистер Мейсон производит впечатление человека очень уступчивого, а ваше влияние на него, сэр, видимо, очень велико. Он никогда сознательно не поступит наперекор вам, не причинит вам вреда по своей воле.

– Разумеется, нет! Мейсон никогда не бросит мне вызова, не захочет навлечь на меня беду, однако непреднамеренно он одним неосторожным словом может мгновенно лишить меня если не жизни, то счастья.

– Так предостерегите его, сэр. Дайте ему понять, чего вы опасаетесь, и объясните, как предотвратить опасность.

Он саркастически усмехнулся, внезапно взял мою руку в свои и столь же внезапно отпустил ее.

– Если бы я мог это сделать, глупышка, так в чем бы заключалась опасность? О ней и помину бы не было. С тех самых пор, как я познакомился с Мейсоном, мне достаточно было сказать «сделай то-то или то-то», и все тут же исполнялось. Однако в этом случае я не могу отдавать ему распоряжения. Не могу сказать: «Остерегись причинить мне вред, Ричард!» Ибо важнее всего тут – держать его в неведении, какой вред может быть мне причинен. Вы кажетесь озадаченной. А я озадачу вас еще больше. Вы ведь мой дружок, правда?

– Мне нравится служить вам, сэр, и подчиняться вам во всем достойном.

– Вот именно. Я вижу это. Вижу искреннее удовольствие в вашей походке и выражении, в ваших глазах и лице, когда вы помогаете мне и угождаете, когда работаете для меня и со мной во всем – как вы столь похоже на вас выразились – во всем достойном. Ведь попроси я вас сделать то, что вы полагаете дурным, не было бы ни легкости в бегущих шагах, ни торопливости и аккуратности в исполнении, ни радости в глазах, ни румянца оживления. Мой дружок тогда бы повернулся ко мне, притихший, бледный, и сказал бы: «Нет, сэр, это невозможно, я не могу, так как это дурно». И остался бы непоколебим, как звезда в небесной тверди. Что же, и у вас есть власть надо мной, и вы можете причинить мне боль, и все же я не смею показать вам, где я уязвим, из опасения, что вы, как ни расположены ко мне, как ни верны, тут же отшатнетесь от меня.

– Если, сэр, у вас не больше поводов опасаться мистера Мейсона, чем меня, вам ничто не угрожает.

– Дай Бог, чтобы это было так! Вот беседка, Джейн, сядьте.